pristalnaya

А однажды мы держали свинью!
Это была бабушкина инициатива. Дед так сразу и сказал:
- Эта свинья сожрёт нас с потрохами!
Он имел в виду, что свинья будет нас объедать, и что все только и будут пахать, чтобы это рыло прокормить.
Отчасти он был прав. Бабушка моя, царствие небесное, прикипала душой к любой живности, от мошки до птеродактиля, на раз! Я уже говорила как-то про бочку с карпами. Ну, с теми карпами, которых мы с бабушкой купили с машины "живая рыба" у гастронома.
Их было три, помню, как сейчас. Двое подохли и были съедены. А живого бить бабушка сама не решилась, а деду не позволила.
- Он так на меня смотрит, - всплескивала руками бабушка, - как собака!
Собак у нас на тот момент было две - рыжая Боба и курчавый Шарик, которого сбила потом машина, но это другая история.
Так вот, смотрели они совсем иначе. Но с бабушкой не поспоришь. Она запустила рыбину в большую бочку с дождевой водой и накрошила туда хлеба.

- Теперь ещё карпа кормить! - злился дед. - Лучше бы я этот рубль пропил!
- Я те пропью! - кричала на него бабушка и ласково улыбалась, заглядывая в бочку. - Не бойся, маленький, мы тебя этому извергу не отдадим. Карпушенька наш…
Карпушенька прожил у нас в бочке три с половиной месяца! До начала октября. И вымахал в дородного детину килограмма на три. Два раза дед по пьяни вылавливал его из бочки и орал:
- Ааа, сука! Что смотришь? Всю жизнь мою загубил!
Но бабушка поспевала ко времени, спасала Карпушеньку и укладывала деда спать.
К октябрю стало холодать. Бабушка просыпалась затемно и бежала во двор смотреть, не примёрзла ли вода в бочке. В конце концов решено было рыбу выпустить в озеро (а вдруг у Карпушеньки семья осталась). Помню, как мы шли с бабушкой через весь район с белым трёхлитровым бидончиком для молока, из которого торчала толстая жопа Карпуши и недовольно мотыляла хвостом.
Потом было трогательное прощание с поцелуями и заверениями в долгой памяти и вечной любви.
Помню, что ещё несколько месяцев мы все по привычке заглядывали в бочку, проходя мимо. А дед говорил:
- Да не убивайся ты, весной нового купим!
На что бабушка бросала на него полный тоски и презрения взгляд и говорила:
- Что ты понимаешь? Нового!.. Он мне был как родной. У него были такие глаза…

Но я отвлеклась.
Поросёнок был молодой и задорный, и сразу было решено, что он будет жить в доме.
- Я ему вот тут постелю, - показывала место бабушка, - а там поглядим.
Но в этот раз дед как-то всерьёз заартачился, они долго ругались, призывали соседей и родственников в свидетели. В конце концов, дед взял верх, и свинтус переехал в сарай. На том условии, что дед сделает ему там "красиво"!
Свинья была девочка, и её назвали Паранька.
Девка росла на удивление ласковая и умная. Бабушка её баловала. Помимо обязательных приёмов пищи, Паранька регулярно получала то кусочек торта, то свеженький пирожок, то ещё какую плюшку прямо со стола - "ребёнку".
Дед подтрунивал над бабушкой и высмеивал её перед соседями, за что она называла его бесчувственным сухарём и говорила, что вот так и ему потом стакан воды никто не подаст.
Рассчитывать на стакан воды от Параньки было так же смешно, как ждать любви от Карпушеньки. Но психотерапевтом она оказалась отличным.

Сарай был разделён на две части деревянной низкой загородкой. В одной части жила свинья, а в другой хранился всякий хлам - ненужная мебель, пустые банки под закатку, пачки газет и журналов, санки, инструменты… К самой загородке был придвинут старый диванчик.
По утрам, пока все ещё спали, бабушка приходила в сарай, усаживалась на диванчик и подолгу разговаривала с Паранькой. Та тёрлась о загородку, пыхтела и подставляла бока, чтобы её почесали.
Дед приходил к Параньке по вечерам. Включал в сарае свет, курил, жаловался на жизнь, похлопывал свинью по спине. А та понимающе вздыхала и подставляла бока, чтобы её почесали.
Бабушка ревновала страшно! Она пилила деда за то, что он палит электричество без нужды, за то, что он курит, а животному вредно, за то, что нечего теперь подлизываться, сам её не хотел сперва, а сам теперь ходит!
- Может, мне раньше и поговорить было не с кем, - отвечал дед. - А теперь я могу прийти, спокойно с человеком рюмочку хлопнуть!
- Я те хлопну! - ругалась бабушка. - Ишь, чего придумал! Не дай бог увижу - убью! Рюмку, говорит, хлопну, зараза!..

Паранька выросла огромной! Все соседи приходили посмотреть и поохать. Она лежала посреди сарая, возвышаясь над загородкой, придавленная собственным весом и тяжело дышала. Она больше не могла ходить.
И все говорили:
- Пора резать, пора резать… Вот это мяса будет!
Все говорили:
- Повезло вам, такая туша! Пора резать…
Рождество было не за горами. Во второй части сарая дед уже сделал уборку. Бабушка уже намыла до блеска всю квартиру. Я уже написала десять писем Деду Морозу. Снег выпал и уже не таял.
По утрам бабушка возвращалась из сарая заплаканная. И говорила деду:
- Она так на меня смотрит! Как собака…
Дед брал папиросы и шёл во двор курить.

А потом мы с бабушкой пошли выбирать ёлку, а когда вернулись, Параньки не было.
Дед продал её в деревню и долго убеждал бабушку, что ей там хорошо, что она немножко оправится и будет жить-поживать, что там природа и воздух, и всё такое. Бабушка месила тесто на пироги и кивала головой, как будто во всё верила.
А весной немножко доложили денег и купили деду красивенький голубой "Запорожец"!
Дед ездил на нём до самой смерти.
"Запарожец" звали Паранькой.
И если бы у него были глаза, он бы точно смотрел на бабушку, как собака. Потому что бабушка любила его, как родного. Как любила всё, что приживалось в её доме - от мошки до птеродактиля, от карпа до "Запорожца"…

Бабушка ложится засветло и засыпает под телевизор. Не страшно спать, пока на улице не стемнело. Пока не стемнело, с тобой ничего не случится. Боженька бодрствует – не допустит.
Бабушка просыпается среди ночи и больше не ложится. Умереть во сне страшно.
А пока суетишься на кухне, месишь тесто, протираешь пол, или сидишь себе в очках - гречку перебираешь - что тебе станется?
А нам бы лечь попозже да поспать подольше. У нас другое время, у нас смерти нет.
Бабушка запивает холодным чаем таблетку и минутку сидит тихонько, прислушиваясь.
- От чего таблетка, бабушка?
- А от всего, деточка.
- А как называется?
- Да кто ж его знает.
- Помогает, бабушка?
- Помогает, как не помочь!
Время бежит быстро, время расставляет метки и стирает ненужное.
Летом бабушка начинает готовиться к Рождеству, зимой уже думает о предстоящей Пасхе. Теперь в жизни только два чуда и есть – «Родился» и «Воскрес»!
Родился и воскрес, родился и воскрес… И нет места для смерти.
Поить внуков молоком с мёдом, сушить мокрые варежки, пришивать пуговицы на пальтишках.
Ещё ничего не знать, но уже обо всём догадываться.
Смотреть на медленный снег за окном… пока под языком тает таблетка.

Ну вот не было в моём детстве размышлений, есть бог или его нет.
Может, у кого-то и были, конечно. Наверняка, были. Но не у меня.
Моя католическая бабушка истово верила в Иисуса нашего Христа, Матерь Божью и в Отца нашего Господа.
Меж тем она материлась, как сапожник, но молилась на ночь. Гнала самогон, но зажигала свечи перед образами. Она, пожалуй, грешила. Но «во славу Его».
И учила меня лишь одному. Боженька всевидящ, но всемилостив!

Лет с четырёх по воскресеньям бабушка брала меня в костёл, а по субботам на кладбище. И если от похода в церковь я могла как-то отвертеться, то посещение родовых могил – было делом святым.
«Мёртвые родственники важнее живого боженьки» - делала вывод я. И если боженька видит и обижается на такой расклад, то непременно прощает.

«Всевидящ, но всемилостив».
Меня всегда смущало это «но». Почему не «и»? Гораздо позже я слышала фразы: «добрая, но глупая», «строгая, но справедливая», относящиеся к кому-то из знакомых. Так, словно одно оправдывало другое, словно что-то одно было изъяном по отношению к другому.
И стали закрадываться сомнения… Либо не так уж всевидящ, либо не настолько всемилостив.
И когда у меня, малолетки, набиралось достаточно доказательств одного либо другого, я приходила к бабушке и говорила: «Ну?»
И бабушка гладила меня по голове и отвечала: «Вера не требует доказательств, детка».

Бабушкина вера не требовала доказательств и была лишена какой бы то ни было логики.
Её боженька не был карающим, он был всепрощающ. Это был жалостливый бог. И среди святых, состоящих при нём, бабушка всегда отыскивала кого-то, кто был бы ей заступником в том или ином случае. Она не просила милости, она на неё уповала.

Я в церкви бываю редко, лишь по большим праздникам. Я никого там не знаю.
Чаще я бываю на кладбище (просто меня так научили). Мне кажется, что там души моих предков слышат меня лучше, чем где бы то ни было. Я знаю, это глупо, но там они все вместе, что ли. И по моим мирским представлениям, я прихожу к ним в гости.
Сегодня не стало моей последней бабушки.
И теперь у меня гораздо больше сомнений и заблуждений, больше вопросов и даже претензий.
Но мне некому их предъявить - боженька и так всевидящ.
Поэтому я молюсь и уповаю.

Лежишь в кровати, укрытая по самые глаза, а луна светит в щель между гардинами. Одежда на стуле обретает какие-то жуткие очертания… А тебе лет шесть, и бабушка в кухне ещё суетится, и радио там играет, и свет горит… но через две комнаты от тебя. А у тебя тут темно и страшно. И за шкафом, прямо у дверного косяка, как будто стоит кто-то.
- Бабуля, бабуль! – зовёшь тихонько. – Ты скоро?
А она не слышит, далеко. Почти за тридевять земель.
И ты садишься в кровати, всё ещё укутанная в одеяло, всматриваешься в темноту за шкафом, а ноги спустить страшно. Долго собираешься с духом, настраиваешься, а потом - р-раз! – одним рывком к двери. А там уже свет сочится, и музыку слышно. Выходишь в кухню, щуришься, лохматая вся, жалостная, босыми ногами на кафеле переминаешься, пуговку на пижаме теребишь…
- Ой, батюшки! – всплеснёт бабушка руками. – Чего же это ты?
- Ба, а ты скоро? – и всхлипнешь картинно. – А то не засыпается…
- Скоро, деточка, совсем уже скоро, - и обнимет тебя.
А руки у бабушки сухие и тёплые. Уткнёшься носом в фартук, а он пахнет пирогами, парным молоком, хозяйственным мылом, корицей…
А тебя уже ведут в комнату, в кровать укладывают, укрывают заботливо.
- А что это там за шкафом, ба?
- А ничего там нет, милая, это тень от шторы ложится. Никак боишься?
- Угу, - киваешь и за руку покрепче держишь.
- А ты, деточка, вот что. Как страшно тебе засыпать, ты молитву Ангелу-Хранителю говори. Слушай, я тебя научу:

«Ангеле Божий, хранителю мой святый,
на соблюдение мне от Бога с небес данный!
Прилежно молю тя: ты мя днесь просвети,
и от всякаго зла сохрани, ко всякому деянию настави,
и на путь спасения направи. Аминь.»

- А что, бабуля, слова в ней такие смешные и неправильные?
- Правильные слова, деточка, божеские. Повторяй за мной.
И говорит протяжно, словно песню поёт. А ты лежишь тихонько, не повторяешь вслух, а только слушаешь и в голове где-то проговариваешь. И ты, конечно, в ангела этого веришь, но сомневаешься немножко. Честно говоря, очень даже сомневаешься, но проговариваешь послушно.
- А давай, бабуль, ещё раз!
И вот уже по комнате начинают плясать искорки, и то там то сям вспыхивают золотые мотыльки… и ты хочешь рассмотреть, увидеть… и почти слышишь мягкий шелест крыльев… и уже вот-вот!..
Но ватные веки смыкаются, ты медленно тонешь в густом тумане, медовом, тёплом, кисельном, карусельном…
- Ба, ты тут?.. – только и успеваешь вымолвить.

Моей бабушке было стыдно меня ругать. Она ругала, конечно. Когда я во втором классе забыла зонтик в телефонной будке – сильно ругала… когда разбила банку сметаны по дороге из магазина… когда лезла через забор и порвала новенький оранжевый плащик… А потом бабушке становилось стыдно за свой крик, за дурные слова, и она начинала передо мной, маленькой, извиняться, даже плакала иногда. И старалась как-то искупить свою злость и раздражение, и не знала другого способа, кроме как дать мне двадцать копеек на «Пломбир» или вложить в ладошки горсть шоколадных конфет…
А деду не было стыдно меня ругать. Он всех ругал, без разбору и без причины. Особенно, когда был нетрезв. И всегда считал себя правым. Потому что в доме должен быть порядок. И не какой-нибудь, а такой, как он сказал! И никогда не извинялся… А нетрезв он был часто. И становился тогда злобным и подозрительным. И бабушку бил, и за косы таскал. И было это страшно. А она молилась за него и говорила: «Мой Васенька».
Когда дед умер, бабушка была ещё красивой и довольно моложавой дамой. Но за последующие четверть века ни один мужчина больше не смог покорить её сердца.

Моя бабуля гнала самогон. Ещё в то время, когда за это могли не просто штраф выставить и аппарат конфисковать, но и посадить запросто. Нет, бабуля не была злостным самогонщиком, а что называется «чисто для себя» (хотя сама она, вобщем-то, и не пила).
Происходило это нечасто. И меня, маленькую, вся эта процедура завораживала, как какое-то алхимическое чудо. Большая клокочущая кастрюля на огне, трубка, которая крепилась к крышке просто куском сырого теста, и, конечно, сам аппарат, с замысловатым змеевиком и непрозрачными стенками. Я прекрасно помню, как выглядели все отдельные части конструкции, потому что хранились они в сарае, куда я частенько наведывалась поразмыслить о жизни. Там же, в сарае, стояли плоды химического действа – три трёхлитровых банки самогона: крепкий (первак), средней крепости и слабый (градусов 40, как водка).

Самогон, конечно, шёл не на протирку магнитофонных головок. Его нахваливали бабушкины гости, соседи, знакомые… Знатный был самогон!
На самом деле, пенсия у бабули была по тем временам маленькая, а просить она ничего ни у кого не любила. Помощников, кроме меня, мелюзги, - тоже не особо. А пол-литра самогона было довольно расхожей формой оплаты: и Лёне-сантехнику можно дать, и Ваське Чабану, чтоб траву во дворе выкосил, и соседу Петру, чтоб крышу подправил.

Хорошо помню нескольких персонажей, которые появлялись более-менее регулярно у нас в доме, чтобы разжиться пол-литрой.
...Николай. Здоровый мужик был, косая сажень в плечах, густые с проседью волосы. «Какой интеллигентный человек! – говаривала бабушка. – Каждый раз мне руку целует!» Николай водил мусоровоз. Раз в неделю он появлялся на нашей улице и по всем дворам собирал мусор. У Николая с бабулей был бартер: он всегда привозил пакет кофе в зёрнах. Тогда это был дефицит, а у Николая кто-то из родичей подворовывал на конфетной фабрике.
...Зойка. Она жила в конце нашей улицы, и самогон брала для мамы – старой спивающейся польки Даны. Та не признавала никаких других лекарств. Когда Даны не стало, Зойка сама начала пить. Пила сильно, много и без разбору. Бабушка её от дома отваживала, не хотела грех на душу брать. Но тогда чуть ли не в каждом втором дворе самогон гнали. Нашлись добрые люди… Зойка совсем спилась, к сорока годам выглядела, как старуха. А потом по пьяни переписала свой дом на каких-то добродетелей и сгинула.
...Влодек. Стареющий вдовец, чья дочь уехала из дому, бросив ему двух внуков. Влодек какое-то время обхаживал мою бабулю, даже замуж звал, но бабушка посмеивалась, а пацанов его жалела – вечно каких-то гостинцев передавала. Влодек часто помогал какой-нибудь мужской работой по дому (а что-нибудь всегда находилось). Помню, что они часто в шутку ругались, получая от этого какое-то семейное почти удовольствие.
...Витька-сутулый. Он и впрямь был очень сутулый, ездил на велосипеде, жил через два дома от нашего. Золотые руки были у мужика: телевизор там починить или проигрыватель, утюг вообще не глядя! Тот в любое время суток мог прийти. Плохо он с женой жил – скандалили до драк. Витька приходил к нам, бросал на стол кепку… «Эх, – говорил, – налей, бабка, стакашку! Анька совсем меня заела!» С собой бутылку никогда не брал – жену боялся.

А потом бабуля болеть стала, и дело это совсем забросила. Аппарат каким-то соседям отдала, потому как без надобности…
Но «ходоки» еще долго к ней наведывались. «Нету, - говорила бабуля, - и рада бы, да нету!» Особенно Витьку-сутулого ей жаль было.
А после бабушкиной смерти в сарае обнаружилось пять трёхлитровых банок самогона, неизвестно, для какого случая припасённых. Но к тому времени алкоголь весь почти выветрился... Не пригодился, стало быть...

Я уже говорила, что у нас была такая маленькая улочка на окраине города, где я жила у бабушки моей, особнячки маленькие с двориками и полисадничками. И детворы было довольно много. Тётя Паша жила через два дома от нас. Я её и не видела-то толком ни разу. Мы когда в мяч играли под её окнами, она всегда кричала нам из окна всякие страшные вещи, какие она счас с нами сделает, если выйдет, и клюкой стучала в стекло. Она ни разу не вышла, но мы почему-то побаивались её и всегда шли играть в другое место.
- Не обращай внимания, - говорила бабушка, - она старая дева, она никого не любит.
Я иногда пыталась представить себе, как ей там живётся одной, старой деве? Как она подолгу сидит у окна и ждёт нас с мячом, чтобы покричать, да попугать палкой... Как задвигает шторы на ночь, чтобы никто не видел, что там в комнате у старой девы... И есть ли у неё что-то из одежды, кроме этого синего в полоску халата, рукава которого нам видны через окно. А если есть, то зачем?..
Но эти мысли не занимали меня надолго, в детстве своих забот хватает.
А ещё я слышала, как бабушка однажды говорила моей тётке:
- Да что ж ты ему голову морочишь! Не девочка уж, выходила бы замуж, а то так и останешься старой девой!
И я с ужасом представляла себе тётю Любу в синем халате, с клюкой... И она гоняет меня этой клюкой по квартире...

Тетя Люба замуж так и не вышла. И детей у неё не было. Она умерла молодой девой. Таким образом избежав страшной участи одинокой старухи.
А на похороны тёти Паши приехали неизвестно откуда два взрослых сына с жёнами и внуками. И все они так ужасно плакали, и созвали всех соседей на поминки, и много хорошего говорили про тётю Пашу. И понятно было, что не права моя бабушка была, когда про нелюбовь говорила... А ещё тогда я увидела, как жила старая дева. По всем стенам были развешаны фотографии детей, мужа покойного, внуков, и аккуратными стопочками на столике у окна лежали письма, много-много писем и открыток. А в большой вазочке на комоде лежала целая нетронутая гора конфет. Я всё думала потом, ну кого она ими собиралась угощать?..
А потом я и вовсе запуталась, и уже не знала, что означает "старая дева". Да и перестала об этом думать. В детстве столько всяких интересных забот и мыслей, что и не до того было.

Меня редко хвалили в детстве. Не то, чтобы ругали взамен, нет. Просто никому не было дела.
Лет до 8-ми я часто уходила из дома, с какими-то ребятишками или одна, уходила и терялась во времени совершенно. Я и сейчас не помню, где бывала и чьей жизнью жила, но возвращалась в себя в неизвестном месте, когда на улице было темно, и моя бабушка с кучкой старших ребят из соседних дворов прочесывали район в поисках пропавшей меня. Даже тогда меня не ругали. Бабушка брала меня за руку и вела домой. Ну, так, словно она потеряла очки ( хотя нет, из-за очков она волновалась и расстраивалась жутко), скорее, как вчерашнюю газету, где была любопытная статья, прочитанная уже, но пусть будет, вдруг пригодиться, пусть вот тут на кучке полежит, где все газеты, чтобы сразу найти, если надо.

Я не любила ходить с бабушкой за руку. Руки у нее были всегда теплые и словно распаренные от бесконечной возни с посудой, со стиркой, с чем-то вечно кипящим в кастрюлях на плите. И когда по голове меня гладила, я не любила. "Ты не повинна ходзиць так далеко, дзецко", - говорила она по-польски и отворачивалась к окну.
Я думаю, она любила меня, той странной сдержанной любовью, которой любят учителя своих лучших учеников.

Когда изредка к гастроному на углу нашей улицы подъезжала машина с такой большой цистерной и надписью "живая рыба", бабушка всегда покупала нескольких карпов. И потом мы долго шли к маленькому озеру возле хладокомбината, где выпускали их в воду, и мне покупали мороженное на палочке.
И еще бабушка выносила из моей комнаты пауков ( которые неизвестно откуда вечно брались), аккуратно, в тряпочке, на траву. Подозреваю, что ко всякой живности она питала более теплые и искренние чувства, чем к людям.

Я совсем не плакала, ни на похоронах, ни позже (да и до того я почему-то не могла при ней плакать). Но каждый раз, когда я вспоминаю о бабушке, становиться больно более всего от одной мысли - она никогда не видела моря...ни разу...